Семейная хроника

Запорожскому казаку Семёну Довбне было двадцать два года, когда отцу его, Остапу Довбне, куренному атаману Брюховецкого хутора Запорожской Сечи, упразднённой указом Екатерины Второй, было приказано собираться со своим куренём (здесь: от-дельная часть Запорожского войска), с семьями, со всем домашним скарбом и скотом переселяться на далёкую, неведомую Кубань, во вновь организуемое Черноморское войско. Плач и смятение стояли в то августовское утро в тихом, безмятежном придне-провском селе Долынке – место жительства семей этого куреня. Причитали казачки, плакали дети, вздыхали старики. Испуганный необычной суетой людей тревожно ревел скот. В это утро его не выпустили на привычное пастбище. Со стороны церкви доносился погребальный звон колоколов. А у шинка, будто бы ничего особенного не предвиделось, горланили песни подвыпившие, беспечные запорожцы. После печальной панихиды, отслуженной сельским батюшкой на кладбище, по-сле прощания с могилами предков и напутственного молебна за селом, огромный обоз, понукаемый царскими вартовыми и под их конвоем, и громадный гурт скота, вздымая целые тучи знойной пыли, выбрался на чумацкий шлях и взял направле-ние на восток, в обход Азовского моря. Этот шлях многим казакам был знаком: по нему им чумаки возили на Дон из Крыма соль, а с Дона на Украину – донскую рыбу. Теплым сентябрьским вечером 1792 года, сделав по жарким и пыльным дорогам недавно отвоёванной у турок Северной Таврии почти четырёхсотвёрстный переход, Брюховецкий табор вступил в пределы Бессергеневского юрта (земельный надел в казачьих станицах, хуторах) земли Войска Донского и расположился на ночлег в лугу между двух речек – Варгункой и Аксаем, в виду станицы, против громадной да-чи богатой и знатной семьи Сулиных, глава которой Семён Никитич Сулин, участ-ник Семилетней войны и взятия Берлина, ходил не так давно, в 1773-1774 годах, в войсковых наказных атаманах Донского Войска. Местность для остановки табора после такого изнурительного двадцатидневного перехода как нельзя лучше подходила отдыху как людей, так и животных – близость жилья, прекрасное пастбище, две реки. До конца пути оставалось ещё около двух недель, поэтому атаман табора, посоветовавшись со старшинами и заручив-шись согласием начальника варты, распорядился остановиться тут не только для ночлега, но и на трёхдневный отдых, чтобы привести в порядок себя и дать пере-дышку изнуренному таким длительным переходом скоту. По команде матерей дети начали собирать сухой скотский помёт – кизяки. Заго-релись костры. Сладко и аппетитно запахло дымом. Над таганками (треножник, к ко-торому подвешивается котёл) забурлили котлы с кулешом. Молодежь поила устав-ший скот. Над табором повис ярмарочный шум и гомон. Кое-где послышались звуки бандур. Появление большой группы чужих людей привлекло внимание жителей распо-ложенной на горе донской станицы, и скоро табор окружили любопытные абориге-ны, в числе которых оказались жившие летом на даче представительницы прекрасно-го пола из семьи Сулиных. Ахнув от удивления и неожиданности, одна из них не спускала глаз с бравого, чернобрового запорожца в широченных синих штанах с широким красным поясом, в чёботах с короткими голяшками, в холщовой, вышитой по широкой манишке крестиком рубашке и, несмотря на жару, в высокой бараньей шапке с зелёным шлыком. А он, в свою очередь, не мог оторвать глаз от чудного ви-дения в белом городском платье и огромной соломенной шляпе. Две тёмно-русые, толщиною в руку, косы, ниспадая ниже пояса, довершали прелесть этого живого из-ваяния. В результате этого на сцену выступила всепобеждающая, не знающая никаких преград, свойственная и богатым и бедным, царям и простолюдинам, животным и растениям, сила, благодаря которой возникали и исчезали царства, загорались и по-тухали войны, во имя которой люди шли на подвиги, погибали, делались героями, сила, которой обязано своим появлением на свет всё живое во главе с человеком, имя которой - любовь. О том, как эти юные создания совершенно разных положений в обществе сгово-рились между собой, предание не говорит. О том, любил ли кого до этой встречи мо-лодой запорожец и вздыхала ли по ком юная Венера, предание тоже ничего не гово-рит. Но известно, что когда на четвёртый день табор стал сниматься со стоянки, чтобы продолжить свой путь дальше, его задержали станичные власти и произвели в нем обыск. К немалому удивлению и коренных станичников, и всего кочующего курения в одной из кибиток куренного атамана обнаружили переодетой в запорож-ское мужское платье юную Елену Прекрасную из рода Сулиных. Взбешенный дед, презрев своё звание, возраст и бывшее положение, тут же при всех отколотил любимую внучку и, доведя её за косы до двора, приказал запереть в чулан и держать под замком до тех пор, пока никем не выданный Парис не скроет-ся со своим табором за задонскими далями. Слишком уж беспрецедентным был этот случай не только в роду Сулиных, но и в окружающей этот род среде. И слишком уж была большая разница в положениях – он простой, никому не известный казак, холоп, а она дворянская дочь, внучка бывшего донского атамана. 2 Весной следующего года эконом дачи нанимал на церковной площади сезонных рабочих из пришлых. При обходе этих понурых, уставших людей в зипунах и лаптях, наперебой предлагавших свои услуги, он обратил внимание на рослого, широкопле-чего парня в украинской свитке, с котомкой в одной руке и холщовым чехлом в дру-гой, из которого наполовину высовывался гриф бандуры. Скромный и застенчи-вый украинец, не торгуясь, согласился на все предложенные условия: срок до Ми-хайлова дня (8 ноября ст. ст.), денег - рубль с полтиной в месяц, харчи – хозяйские, из обуви – сапоги. Работа любая. С первых же дней новый работник, который назвался Семёном, произвел на блюстителя хозяйского добра самое благоприятное впечатление. Безропотно, добро-совестно и умело он выполнял любые, самые тяжёлые и чёрные работы. По празд-никам же или в редкие свободные вечера он доставал из чехла свою бандуру и тихо под её аккомпанемент, сидя на завалинке людской, выводил грустные украинские мелодии про походы запорожских казаков, про турецкую неволю, про кичливую Польшу. У него был приятный баритон, и вокруг него всегда собиралась толпа вни-мательных слушателей не только из обитателей Сулиновской дачи. Послушать пе-чальные, хватающие за душу напевы странного пришельца, который никуда не хо-дил, знакомства ни с кем не водил, корчму не посещал, спал где попало, ел, что да-дут, спускались с горы, из станицы, не только молодёжь, но и старики. Однажды, в конце июня, когда полая вода уже вошла в берега и время близи-лось к сенокосу, эконом, приехав из Черкасска (тогда столица Дона, теперь станица Старочеркасская), куда он время от времени ездил за получением от Сулиных хо-зяйственных распоряжений, приказал всем трём работникам дачи отставить все дела и привести в первую очередь в порядок сад – выполоть, вычистить, подровнять и по-сыпать песком дорожки,а на Варгунке поставить купальню, разобранные детали ко-торой по случаю половодья лежали в саду. На днях из Черкасска должна была прие-хать на всё лето женская половина семьи Сулиных. Надо было видеть, с каким усердием трудился в эти дни Семён. Он поспевал по-всюду – и на дорожках, и на купальне, и в самом саду, и во дворе. А через неделю и сад, и Варгунка огласились девичьим смехом, криками, плеском воды, визгом. А ещё недели через три весёлая и шумная дача Сулиных была поражена больше, чем если бы в июльскую жару вдруг выпал снег. В одно знаменательное для двоих, но до ужаса неприятное для остальных обитателей дачи утро работник Семён и средняя из трёх внучек Семёна Никитича Сулина пали на колени перед матерью и объявили, что они со вчерашнего дня обвенчаны, теперь они муж и жена и просят довести до сведения дедушки и батюшки в Черкасск. Потрясённая мать сначала не поверила, а потом, поняв всю непоправимость свершившегося, слегла в постель от горя, но больше всего от страха ответа перед свёкром и мужем. А перепуганный эконом в отчаянии, ужасе и гневе на сумасброд-ную пару, не ожидая для себя ничего хорошего, немедленно помчался в Черкасск на доклад к «самому». На другой день весь в синяках и ссадинах он возвратился вместе с «дедушкой и батюшкой» дерзкой своевольницы. Первым делом была избита ни в чём не повинная мать, виновница отстёгана пле-тью и водворена в тот же чулан, что и в прошлом году, под замок. Потом разыскали и привели «пред грозные очи» главного виновника переполоха – зятя, над которым охрипшие от ярости и неистовой брани дед и тесть собрались учинить жестокую расправу, исполнение которой поручили двум другим работникам дачи – товарищам Семёна и кучеру коляски. Но как только вооруженные арапниками экзекуторы при-близились по команде деда к Семёну и кинулись валить его на землю, он спокойно и легко отбросил их от себя, отнял арапники и пошёл мимо изумлённых от дерзости родичей за калитку. Попытка спустить на него собак успеха не имела. Привыкшие за три месяца к этому человеку собаки виновато моргали, повизгивали и никак не мог-ли понять, что от них требуется. До их собачьего сознания никак не могло дойти, как это они могут броситься на человека, который всё время был к ним так добр. Мысль призвать на помощь станичные власти была отвергнута - не хотелось широкой огла-ски. Между тем эконом в это время притащил сюда не менее перепуганного, чем он сам, пастыря, которого не владеющий собой Сулин-младший схватил за бороду и, тряся его изо всех сил, кричал срывающимся голосом, что он этот брак не признаёт. Не признает как незаконный, заключенный без согласия и воли родителей одной стороны, во-первых, и как брак неравнородный, во- вторых. Что он донесет об этом Воронежскому архиерею (в то время духовенство Дона подчинялось Воронежской епархии) и будет просить не только о расторжении этого брака, но и о расстрижении и лишении сана лица, его совершившего. Священник плакал и клялся, что в молодых людях, которые попросили его вчера вечером их обвенчать, он не узнал его дочери, так как помимо того, что он плохо её знал, она ещё была в одежде простой казачки. Что такие браки приходится совер-шать довольно часто, что он никогда ничего подобного и думать даже не смел и что он узнал об этом лишь только тогда, когда отец диакон начал после венчания зано-сить в шнуровую книгу имена бракосочетавшихся. Узнал и ужаснулся, но было уже непоправимо: кого соединил Господь, того уже не в силах разъединить человек! Всё это было так, но, стеная, батюшка благоразумно умолчал о том, что его в этом деле больше всего попутали предложенные женихом десять червонцев. Наконец, когда припадок сильной ярости стал проходить, Сулин-старший понял, что дело действительно непоправимо, а если и поправимо, то будет стоить громад-ных хлопот, денег и разъездов. Сообразив, что дело может дойти до Сената в Санкт-Петербурге, он махнул рукой и удалился с сыном в горницу, приказав никого туда не пускать. Просидев с сыном наедине до вечера, старик вышел и приказал заложить коля-ску, на которой уехал в ночь в Черкасск, оставив сына в той же комнате. 3 За всю ночь ни на одну минуту не сомкнул глаз гордый Пётр Семёнович. Он или сидел, не шевелясь, в глубоком раздумье, или вставал и ходил по комнате, ломал ру-ки и тяжело вздыхал: -О Боже! Какой позор! Какой позор! За всю ночь он никого к себе не подпустил и ничего себе не потребовал. Под утро мать, слыша через стену горестные вздохи мужа, пыталась, было, войти к нему, чтобы хоть немного успокоить его, посоветоваться, узнать его дальнейшие действия, но он с досадой отмахнулся и молча указал на дверь. Настало утро. Шёпотом снаряжал на работу двух работников эконом. Третьего нигде видно не было, да его и не пытались искать. Эконом дорого бы дал за то, что-бы наделавший ему столько хлопот проклятый хохол провалился в тартарары. Во-шедшая к хозяйке за распоряжением, что готовить к завтраку и обеду, ключница бы-ла выслана из комнаты без ответа. Почуяв, что в доме творится что-то неладное, жа-лобно начали скулить собаки, но вовремя кем-то куда-то были убраны. После обычных часов завтрака, которого в это утро не было, трепещущая стар-шая сестра затворницы вошла без стука к отцу и с плачем сообщила, что преступни-ца ничего не желает принимать и заявляет, что она скорее умрёт от голода и жажды, чем нарушит ту клятву, которую она дала перед Богом позавчера вечером в церкви. Это было неслыханной дерзостью по отношению к отцу со стороны виновницы, но отец, выслушав дочь, устало сказал: - Оставь меня. И только к вечеру, чуть приоткрыв из горницы дверь, распорядился: - Эй, кто там? Послать ко мне эконома! Трясясь, эконом вырос на пороге немедленно. - Найми две подводы. В ночь мы должны выехать в Черкасск все, за исключе-нием…Ну да ты меня понимаешь. Если желаешь – едем с нами. Я попрошу отца на-значить тебя управляющим нашим Алитубским участком. Не хочешь – оставайся, но только едва ли ты найдешь себе тут хорошую службу. На этой даче работать ты, ду-маю, наверняка не будешь. Теперь слушай дальше. Где этот подлец? Разыщи и при-веди ко мне. Пообещай от моего имени, чтобы не боялся: я не собираюсь об него ма-рать свои руки. Через некоторое время бледный, но внешне спокойный зять почтительно, но с полным достоинством стоял перед своим тестем. - Кто ты такой, что осмелился на такую непростительную дерзость?! - Сэмэн Довбня! Сын куренного атамана Брюховицького куреня Запорожской Сичи – Остапа Довбни. - Семён? Значит, тёзка деду мерзавки? Сын, говоришь, куренного атамана? Довбня?… Так, так! А где сейчас твой батько? - На Кубани… Атаман Брюховицького стану. Нас усих, вись Брюховицький ку-рень туда переселила з Украины царица! - Знаю!…Так, значит, это ты натворил тут в прошлом году делов, а сейчас совсем отличился, мерзавец?! - Чего ж я такого дурного зробив? - Молчи! Дураком прикидываешься?!…Ещё хватает наглости заявлять, что ничего плохого в твоём бесстыдном поступке нет! Почему не сделал так, как поступают в таких случаях все порядочные батькины дети? Почему ты не пришёл хотя бы к мате-ри и честно не рассказал ей про ваши намерения?…Почему? - Бо я гарно знав, що з того ничого не выйде – вона внучка атамана Вийска, а я простой наймит! Кто мэнэ мог повириты, що я сын тиж Атамана? Бо в мэнэ ни якой папиры о цем нима, а на чели не написано, кто я такий. - Так значит, решили по-татарски?!…Хотя, впрочем, с кого спрашивать?…Ну, так слушай же – сделанного вами теперь, к сожалению, уже не переделаешь! Развен-чивать вас я не буду - мне такой власти от Бога не дано. Да и к чему?…Всё равно она теперь осрамилась на всю жизнь не только сама, она опозорила всю свою быв-шую семью…За этот позор я мог затравить тебя как главного виновника, собаками, арестовать и сгноить в остроге. Я мог просто убить тебя и ничего бы мне за это не было. Я мог проклясть свою дочь-ослушницу, а теперь твою жену!…И не было бы вам счастья ни на этом свете, ни там, на небе! Но я не хочу на старости брать на свою душу ни одного из этих тяжких грехов. А кроме того, мне всё же жаль её как кровь свою…Нынче я смотрю на тебя второй и, думаю, в последний раз. Хочу посмотреть и на неё. И тоже в последний раз!…Эй, кто там?!…Приведите сюда своевольницу и позовите мать! Бледная, осунувшаяся, но от этого ещё более прекрасная, вошла дочь и стала ря-дом с мужем. Долго молчал отец, а потом, взглянув на нее, приказал: - Подойди ближе!…Слушай меня, непокорная дочь!… Я не благословляю твой союз с этим пришельцем и простолюдином – я не верю, что он такого же происхож-дения, как и ты. Но я и не проклинаю тебя. Я только отрекаюсь от тебя, своевольни-ца! Я вправе лишить тебя той части наследства, которая принадлежит тебе не только по праву, но и по доброй нашей с дедом воле. И за то, что я тебе сейчас скажу, бла-годари только деда. Это он мне приказал, а я, как почтительный сын, не смею ослу-шаться его воли…Оставляю тебе вот только эту дачу с домом и службами, живым и мёртвым имуществом и всё то, что в доме и на тебе. И больше ничего! …Ты оста-ешься тут со своим избранником, а мы все – я, мать, твои сёстры и, если пожелает, прислуга уезжаем и отрясаем прах этого владения от ног своих. Ни моя нога, ни нога твоей матери, ни сестёр, ни братьев твоих никогда больше не ступят на эту несчаст-ную для нас с матерью, поруганную тобою, осквернённую твоим самоуправством землю…Запрещаю тебе отныне, пока не засыплюсь могильным прахом (а ты своим поступком только ускорила это), показываться на глаза нам ни в Черкасске, ни в дру-гих наших имениях…Не захотела жить в неге и довольстве, пренебрегла равным се-бе, не пожелала есть готовый хлеб, так теперь узнаешь сама, как он добывает-ся!…Все! …Простись в последний раз с матерью и уйдите оба долой с глаз моих! Когда дочь и зять после последнего тяжкого прощания вышли, Пётр Семёнович тот же час распорядился послать за станичным атаманом. А сам с помощью кухарки, ключницы и остальных двух дочерей стал приводить в чувство сначала горько пла-кавшую, а потом потерявшую сознание жену, приказал вынести её на веранду, в тень, на свежий воздух, одновременно предупредив, чтобы виновницу, если она вздумает вернуться к матери, ни на один шаг не допускали к ней. И та, рыдая, только издали наблюдала, как две её сестры и прислуга возились над безвозвратно потерян-ным любимым существом. Крутой нрав своего отца она хорошо знала. Запёршись со станичным атаманом в комнате, Пётр Семёнович просидел с ним около часа. О чём они говорили между собой, осталось тайной. Вечером того же дня Пётр Семёнович с женой, дочерьми и эконом с ключницей (кухарка осталась) уехали вечером в Черкасск. А на другой день, несмотря на страдную пору – жатву, вся станица пьянствовала за счёт станичного атамана. И на пьяном станичном сходе по просьбе бывшего Донского Войскового наказного атамана Семёна Никитича Су-лина единогласно был принят в донские казаки и в подворные списки станицы его бывший работник, а теперь внук и зять – запорожский казак Семён Остапович Довб-ня. Был принят он на вечные времена, со всем будущим прямым нисходящим по-томством, изменив по казачьему обычаю его запорожскую фамилию на донскую. У донских казаков было в обычае давать принимаемым в свою среду новые фамилии по какому-нибудь национальному или территориальному признаку или происхожде-нию. Поэтому вновь принятому дали фамилию Черкасов – по имени казачьего вой-ска, из которого он происходил, так как запорожских казаков на Дону называли чер-касскими, и по имени города, откуда была его молодая жена. Так просил в своём прошении на имя схода Сулин-старший. 4 Итак, отныне в станице Бессергеневской пошёл новый род – род Черкасовых, ро-доначальник коего пал смертью храбрых в рядах атамана Матвея Ивановича Плато-ва, под Смоленском, 29 октября 1812 года, при изгнании из России Наполеона. А ро-доначальница, превратившаяся из хрупкой дворянской дочки и городской барышни в дородную казачку-труженицу, научившаяся всем тяжёлым и чёрным работам и не гнушавшаяся ими, окружённая детьми и внуками, жила ещё долго и была на родине за все эти долгие годы только один раз, когда умерла мать. Будучи отвергнутой дедом, отцом и братьями, она не смела показываться в Чер-касск не только в бывший свой дом, но даже и на торги и ярмарки, чтобы не попа-сться на глаза кому-нибудь из родственников и не быть оскорблённой. И только не забыла про неё мать. Однажды, подавая милостыню прохожему страннику, Дарья Петровна услыша-ла от него обращённый к ней вопрос: - Ты – раба Божия Дарья? - Да! - Матушка у тебя в Черкасске? - Да! – ответила Дарья Петровна, и сердце её забилось в сильнейшем волнении. - Как звать матушку-то? - Ефросиния! Странник достал из котомки бронзовый образок святого Николая Чудотворца и протянул ей. - Вот тебе прислала твоя матушка, а вместе с ним и своё материнское благосло-вение. И перекрестивши её этим образком трижды, странник дал ей его поцеловать и вложил в руки. Потрясённая до потери сознания, Дарья Петровна долго и облегчённо плакала. А потом пригласила странника в курень и угощала его всем самым лучшим, что было в доме. Она жадно расспрашивала его о матери, сёстрах, о всех близких. Странник был осведомлен о жизни Сулиных в Черкасске так, словно был их семьянином, и Дарья Петровна, слушая его рассказы про свою бывшую семью и прижимая к груди этот знакомый с детства образок, всё время плакала. И вот, когда умирала мать, последней предсмертной её просьбой к сыновьям (свёкра и мужа уже не было в живых) было привезти отвергнутую, чтобы простить-ся. Скрепя сердце, но не смея ослушаться матери, братья послали за сестрой, но бы-ло уже поздно - мать в живых она не застала. Поплакав над её гробом и могилой и поклонившись могилам деда и отца, никем не обласканная, не приглашённая даже на поминки, она переночевала у одной из своих бывших подруг детства и на другой день возвратилась домой. Пережив своего супруга на тридцать шесть лет, Дарья Петровна умерла на руках сына, дочерей и внуков. Перед смертью она просила похоронить её на самом высо-ком месте своей дачи, откуда в хорошую погоду был виден Черкасский собор, в ко-тором она крестилась и недалеко от которого стоял курень, в котором она родилась и в котором провела свои юные годы. Воля умершей была выполнена свято. Над могилой Дарьи Петровны был постав-лен огромный простой дубовый крест, который, пугая в полночь одиноких прохо-жих, очень долго стоял почти у самой улицы, в северо-западном углу уже не дачи, а сада главного корня Черкасовых. И как память о былом, сохранились до наших дней несколько древних, битых громами и молниями яблонь, груш и слив да срубленный уже правнуком лежал огромный, аршин в восемь длиной и аршина в полтора толщи-ной ствол тютины не менее, как пятивековой давности, превратившийся чуть ли не в камень. А казаки станицы по старой дедовской привычке, и по сей день назы-вают старый двор Черкасовых – Сулиным. 5 Двор Черкасовых – ниже «венцов», строго горизонтальных наслоений ракушеч-ника, памятника далёкой геологической эпохи. И там, где сейчас курень Черкасовых, сараи, конюшня и прочие постройки, сложенные большей частью, как и у всех в ста-нице, из плит и лома этого камня, когда-то плескалось море. Наша узкая, кривая улица называется «Аксайской», или просто «Нижней». Выше этой улицы, на самых «венцах» расположена сама станица с церковью, станичным правлением, лавками и двумя школами – девичьей и ребячьей. Чтобы выехать из нашей улицы в станицу или проехать в степь, нужно сделать большой объезд. Пешком же можно пройти или через любой двор (это не возбраня-ется), или узенькими переулочками, соединяющими в одном месте Нижнюю с цер-ковной площадью. Ниже двора, по покатому суглинистому косогору – вишни, абрикосы, тютина, кусты крыжовника, могучий старый караич (карагач), джунгли дерезы (кустарнико-вое растение), где водятся змеи и несутся недисциплинированные куры. Ещё ниже – виноградные кусты, среди которых там и сям высятся несколько старых груш, яб-лонь и слив. Тут же, у подножия косогора, - колодец с древним, замшелым зеленью дубовым срубом и с чистой, как слеза, холодной и вкусной водой. Потом косогор переходит в заливаемую весенним половодьем музгу (пересы-хающее болото). За музгой – вековые вязы и вербы с грачиными гнёздами, а за ними – тихие, обросшие тальником и осокой плёсы Варгунки, а за ней Аксая – бывшие доисторические русла Танаиса (Дона), пересыхающие летом в нескольких местах. С севера к станице подступают бурунами правобережные придонские степи. И на последнем буруне, самом большом и самом высоком, в версте от станицы, высит-ся древняя могила какого-то могущественного скифа – «Большой Курган». Если взойти на него и посмотреть кругом, Дон и его пойма видны отсюда на многие де-сятки вёрст. Неоглядная даль займища вся испещрена заросшими чаканом, осокой, тальником, ериками, озёрами, лиманами и протоками, огромными гаями камыша, стогами сена, кущами верб. А по изломанной линии прибрежных вербовых дубрав можно догадаться, что это течёт державный хозяин этих степей – Тихий Дон. За Доном, прямо на юг, виднеются крыши куреней (здесь: жилой дом в казачьих станицах на Дону) и колокольня станицы Багаевской. Налево от неё, по берегу за-донской поймы, тянутся рядом, как солдаты в строю, хутора. Направо, господствуя над крышами домов, высится шпиль колокольни станицы Маныческой. А ещё правее видны высокие тополя и между ними и над ними возвышаются купола старинного Собора станицы Старочеркасской, бывшего стольного града Войска Донского – Чер-касска. У подножия кургана, начиная от станицы Бессергеневской и до самой станицы Мелиховской, которая расположена на берегу Дона, вдоль Аксая, тянется беспре-рывный массив виноградников. На западной окраине станицы Аксайские бугры, на которых расположена станица, понижаются и кончаются у неглубокой Грековой балки. За балкой начинается утопающая в вишнёвых садах станица Заплавская. За Заплавской, через Кадамовскую долину, в пятнадцати верстах – пригород Новочер-касска, станица Кривянская. А за нею, на Бирючекутских холмах, весь в зелени са-дов, бульваров, скверов – сам Новочеркасск, новая столица Дона, с громадой красав-ца Собора, ослепляющего глаза жаром золота семи своих куполов на сотни вёрст кругом. От Собора прямыми стрелами расходятся улицы с домами, церквями, раз-личными заведениями, из которых особо выделяются кадетский корпус и женское епархиальное училище. Внизу виден ажурный железнодорожный мост через реку Тузлов. За городом, прерванные Кадамовской долиной, опять продолжаются Аксайские бугры, мимо которых, отстав у Бессергеневки и пристав вновь у Новочеркасска, те-чёт Аксай дальше и под Ростовом впадает в Дон. На север от Кургана – массив заплавских виноградников вдоль степной речки Кадамовки, бесчисленные макушки степных курганов, а ещё дальше – терриконы угольных копей донского капиталиста Парамонова. С Кургана днём они похожи на египетские пирамиды. Неглупый был, по-видимому, этот скифский или сарматский вождь, если выбрал себе такое исключительное место вечного успокоения. Неглупы были и основатели станицы: с её «венцов» такой же величественный кругозор, ис-ключая северную сторону. А над всем этим – лазурное небо, парящий в поднебесье коршун и белые, как ва-та, хлопья облаков. 6 Лет четыреста тому назад станица Бессергеневская была расположена на ле-вом берегу Дона. Там и сейчас ещё видны следы прямоугольников, рвов, валяются обломки камня-ракушечника, что к естественному происхождению отнести никак нельзя. Место это называется «горелое». Ежегодные весенние разливы Дона затопляли станицу месяца на два, три – с марта и почти по июль – и препятствовали дальнейшему её росту. Поэтому в начале семисотых годов станица была перенесена на правый, более высо-кий берег, версты на четыре выше по течению от прежнего места. Немало поспо-собствовал этому переселению и случившийся, по-видимому, большой пожар стани-цы, когда уже не было никакого смысла вновь отстраиваться на старом месте. Здесь более отчётливо видны следы давних построек. Станица продолжала разрастаться и на новом месте. И узкой прибрежной, более возвышенной, благодаря речному наносу, полосы, которую обжили переселенцы, уже тоже не стало хватать. Не хватать места для живых, не говоря уже о покойниках. Их ещё из старого поселения вывозили хоронить на ближайшие Аксайские бугры и, в частности, на место, где впоследствии была дача Сулиных, а потом сад Черкасо-вых. Копая век спустя по голым Аксайским буграм лунки под различные посадки, по-томки бессергеневцев часто натыкались на истлевшие гробы, черепа и кости. В стра-хе крестясь, они спешили скорее зарыть обратно прах своих предков и никаких по-садок на этом месте уже не производили. Ежегодные разливы, закономерно и размеренно повторяющиеся из года в год, всё теснили и теснили станичников и в конце концов поставили их перед необходи-мостью переселения на более высокие места, не затапливаемые никакими водами в течение круглого года. Если раньше казаки вынуждены были селиться по берегам рек в разных зарослях в целях маскировки своих жилищ от набегов полудиких татар-нагайцев, которые де-лали эти набеги из предгорий Кавказа, то теперь надобность в такой маскировке от-пала. Государство Российское, при прямом участии казаков, расширялось и крепло. Неспокойные окраинные кочевники постепенно покорялись России и приручались. Последний их набег на землю Войска Донского был 15 августа 1738 года. В этот день ими была дотла сожжена станица Быстрянская на реке Быстрой, впадающей в Северский Донец. Всё взрослое население станицы, а так же старики, старухи и дети были истреблены, а молодежь угнана в рабство. Это была последняя скорбь Тихого Дона. Выбор бессергеневцев пал на Аксайские бугры, в четырех верстах от Дона, при разделении Аксая на два рукава – сам Аксай и Варгунку. И станица была перенесена сюда в середине восемнадцатого столетия. Со станицей перекочевала и деревянная церковь. Если верить преданию, церковь эта имеет своё историческое прошлое, свя-занное с победами русского оружия над иностранными посягателями на исконно русские земли. Проплывая по Дону в июне 1696 года со своим флотом под Азов, Пётр Великий сделал привал в Бессергеневском городище, когда оно ещё было на левом берегу Дона. С почестями, колокольным звоном и торжественным молебном о даровании русскому оружию победы встретили царя бессергеневцы в местной, сплетённой из тальника и обмазанной глиною бедной церквушке. Царь поразился её убожеству и, якобы, тут же дал обещание подарить станице в случае победы над турками и взятии Азова самую лучшую деревянную православную церковь из освобождённого города. Нужно сказать, что со времени княжения Великого Киевского князя Владимира Святославовича Азов почти постоянно, до 1471 года, находился под властью русских князей. Этим и объясняется большое наличие в городе православных церквей, сохра-нившихся благодаря благородной особенности турок – их веротерпимости. Когда в июле 1696 года Азов был взят, царь обещание своё выполнил. Пожертво-ванная бессергеневцам церковь святой Троицы была разобрана, перевезена в горо-дище и здесь собрана вновь. Затем её перенесли на бугры. Надо полагать, что эта не-большая, деревянная, из крепкого мореного дуба церквушка не могла долго удовле-творять религиозные нужды увеличивающегося с каждым годом населения станицы, и в шестидесятых годах девятнадцатого столетия бессергеневцы стали строить себе новую, каменную, которая, по некоторым данным, и была закончена в 1879 году. Де-ревянную же, азовскую, станица подарила своему хутору Ягодинке, что под Шахта-ми. Церковь эта стоит там до сих пор. По зажиточности станица Бессергеневская относилась к разряду средних станиц Дона, хотя и обладала огромным количеством земли. Генеральным размежеванием по указу Екатерины Второй в 1793 году станица была наделена пятьюдесятью тысячами десятин всей удобной и неудобной земли и водных угодий из четырнадцати с половиною миллионов десятин, нарезанных этим размежеванием для всей земли Войска Донского на 140 станиц войска. Сюда входи-ли распашная земля, толока, плавни Дона и его протоки с камышами, вербами, озё-рами и музгами, а также и сам Дон. Эти пятьдесят тысяч десятин бессергеневской земли, называвшиеся «станичным юртом», формой прямоугольника, около восьми-десяти вёрст длиной и до восьми вёрст шириной, тянулись с северо-запада, начиная от угольных копей известного донского углепромышленника Парамонова от хутора Сидорово-Кадамовского по направлению на юго-восток и, пересекаясь посредине с Доном, заканчивались в задонских степях хутором Верхне-Солёным. .

© 2003 г. Мусатова З.В..
Перепечатка или иное воспроизведение книги и материалов сайта возможны только с разрешения автора.